Актриса погорелого театра
- Гадина Фридман!
Прохожие у метро обернулись на резкий крик. Странно и неопрятно одетая женщина лет семидесяти, с растрепанными рыжевато-седыми волосами и в съехавшей набок шапке смотрела в небо, словно ждала, что Фридман ей оттуда ответит.
- Гадина! - повторила она уже чуть тише, но с той же истерической ноткой, полной еще большего надрыва и разочарования.
Фридман не появился. Женщина снова посмотрела наверх, с ощущением полной безнадежности махнула на небо и медленно побрела дальше, с трудом удерживая пакеты с порванными ручками. Из открытой сумки, совершенно не подходящей по цвету и стилю к пальто, выглядывали книжки, испуганные перспективой выпасть в серую снежную петербургскую слякоть.
Никому не было дела до чокнутой старушки. Обернувшиеся на крик люди спешили дальше по своим делам. Лишь одна элегантно одетая молодая женщина замедлила шаг, разглядывая прохожую. В этот момент один пакет порвался окончательно, и несколько шариковых ручек и какие-то исписанные бумаги вывалились на грязный мокрый асфальт. Дама в красивом пальто сделала несколько шагов и наклонилась, чтобы помочь пожилой женщине.
- Черт же дернул меня сесть в эту проклятую электричку… - бормотала себе под нос та, не замечая своей помощницы. - Можно было никогда не встретить этого человека... - словно сомневаясь в том, что его можно назвать человеком, она еще несколько раз повторила это слово и, сложив намокшие бумаги и ручки обратно в пакет, снова подняла глаза к небу.
Оттуда на нее смотрел Фридман.
- Больно, наверное, - сочувственно улыбаясь, произнес он.
Очень больно.
Симпатичная рыжеволосая женщина в модном сиреневом пальто проснулась от резкого удара головой о металлический поручень в электричке. Напротив сидел человечек в шляпе-котелке. В его карих глазах плясал интерес. От забавной щербатой улыбки Кире вдруг стало тепло. На станции они вышли вместе.
И закрутилось.
Недавно разведенная, выплакавшая все глаза по разрушенному счастью и изголодавшаяся по мужской ласке Кира приезжала к Марку в его комнату в коммуналке. Была ли это любовь? Чувства говорили за то, что да, но ведь важны еще и поступки.
Соседи, что не взлюбили Киру за то, что она могла воспользоваться их спичками или оставить в туалете свет, раз высыпали ей в суп пачку соли. Кира плакала, Марк пожал плечами и говорить соседям ничего не стал.
В ее тридцатый день рождения они пошли вдвоем прогуляться по центру города. У Большого Драматического театра стояли люди. Начинался какой-то спектакль. У Марка загорелись глаза. Лишний билетик был всего один.
- Ничего, Кира, если я схожу? Ты не обидишься? Я так давно хотел на него попасть.
- Ничего, - согласилось ее доброе сердце.
- Выступает актриса погорелого театра… - кулисы, которыми служили обыкновенные шторы, торжественно открылись под аплодисменты собравшихся детей, - Кира Оськина! - рыженькая десятилетняя девочка, нарядившаяся в отсутствие мамы в ее платье, начала веселое импровизированное представление.
Два десятка лет спустя, тридцатилетняя, она шла по ноябрьской ленинградской слякоти и плакала. Когда в ней поселилось ощущение этой трагической неуверенности в себе? Неспособности сразу осознать и сказать, что ей это больно и что так делать не нужно. Может быть, когда она убегала от старшеклассников в школе, куда пришла новенькой, что дразнили ее рыжей и толстой?
От мужчин, появляющихся позже в ее жизни, Кира никогда ничего не требовала, просто любила и радовалась тому, что на нее обращают внимание. Главное для нее было - чтобы ее не обижали.
Рыжая, кудрявая, с не менее кудрявыми завихрениями в голове, воспитавшая сама себя на классической литературе и, как любила пошутить ее мама над женскими формами дочери, отсидевшая попу в библиотеке, Кира не слишком хорошо осознавала, что на самом деле происходит в реальности. Ее мысли были где-то далеко, где писались стихотворные строчки о снеге и любви, в том числе любви к ее маленькому сибирскому городу, что был для нее словно тем самым мужчиной, который никогда не предаст, не обидит и не уйдет. Только вот сама она от него ушла. Уехала в Ленинград, пытаясь заглушить боль от расставания с мужем, что предпочел ее красивую подругу.
- Нет в тебе женской стервозинки, Кирка. С мужиками хитрее надо… — поучала ее за чашкой чая та, к которой ушел муж.
Кира слушала и кивала. Ведь права же. Нет стервозинки.
Мужчины вели себя в жизни Киры как постояльцы в отеле: не слишком интересовались самим зданием, оставляли пятна, случайно ломали мебель и растворялись в мировом пространстве. А она оставалась одна - маленькая обиженная девочка, театр которой сгорел. Лишь мужа Кира в список обидчиков так и не внесла, слишком он был родной и милый, с нервно подергивающейся бровью. Винила себя и отсутствие женской хитрости.
Отойдя на приличное расстояние от здания, где Марк смотрел спектакль, Кира остановилась на набережной Фонтанки и посмотрела на воду: “Вот так, представить, что это все - представление, прыгнуть туда в одежде и уйти на дно”.
Но пришла мысль о дочке, о которой сейчас заботилась ее мама, отпустив Киру учиться в Ленинграде. Ей вспомнился холодный декабрьский день, когда родилась Наташа, и записка, что передал ей в палату Стас: “Я смотрел на вас через обледеневшее окно: ты словно светилась”.
Ей стало стыдно перед дочкой, что удивленно наблюдала из своей кроватки за ней, рыдающей, на старом клетчатом диване. Глядя на маму, Наташа не решалась заплакать сама, хотя эта роль по возрасту полагалась именно ей.
“Я могу светиться. Значит, надо жить. Хватит плакать”, - решила Кира.
Ночью, под одеялом слова и поступки остались в предыдущем дне, обиды спрятались в темноту и любовь вернулась.
Марк Фридман стал вторым ее мужем. В подаренной ее матерью и обменянной на Ленинград квартире родился Данилка, которому десятилетняя Наташа стала полноценной няней. Так Марк получил и семью, и собственную квартиру с пропиской в Ленинграде, ради которой до знакомства с Кирой дважды пытался оформить фиктивный брак, но все что-то не складывалось.
И Марк, и Кира много работали: он - журналистом и сторожем, она - учительницей и уборщицей в их же парадной. Денег не хватало. Быт с каждым годом съедал все больше любви. От плача ребенка по ночам Кира не высыпалась.
- Марк, пожалуйста, встань разок к нему, - решилась она попросить мужа.
- Умные люди ночью спят, - повернулся он на другой бок.
Жизнь превратилась в существование. Кире было невероятно трудно в атмосфере, где каждое ее движение подвергалось критике. Зимой, когда мама Киры приезжала к ним помочь с ребенком, готовила и чисто мыла посуду, Марк был спокоен и доволен. Когда теща уезжала, все начиналось снова. Марк строчил ей многостраничные письма, подробно описывая недостатки жены и удивляясь, как у столь аккуратной матери могла вырасти такая неумеха. Посуда вымыта плохо, ребенок одет небрежно, вчера упал из стульчика по ее недосмотру…
Постоянные замечания внезапно разбудили в Кире чувство собственного достоинства. Начались скандалы, доходящие до истерик. Она все чаще в порыве обиды и злости стала называть мужа по имени и отчеству, на Вы, а иногда по фамилии. Как человек творческий и склонный убегать от проблем, Кира попыталась спрятаться от внешнего мира в маленьком городке ее юности. Эти побеги, что длились от полугода и больше, стали регулярными. Дети росли, постоянно меняя школы и детские сады, и подобный стиль жизни стал уже напрягать дочку-подростка. Мудрая мама Киры посоветовала наладить отношения и сохранить брак. Зять казался ей порядочным и рассудительным человеком. Она считала, что так надолго оставлять мужчину одного недопустимо.
Очередная встреча Марка и Киры, настроенной на налаживание отношений, привела к полному краху. Несмотря ни на какие старания жены ни как хозяйки, ни как любовницы, близости Марк уже не хотел. Постель перестала быть местом примирения. Новую женщину он себе нашел, но сообщить об этом жене не счел необходимым. Подруга его была дама практичная, сразу расставила точки над i и жить к себе не приглашала.
Был поставлен вопрос о размене трехкомнатной квартиры. Дело затягивалось, и Кира не теряла надежды изменить что-то в лучшую сторону… Маленькая девочка-актриса в ней мечтала, чтобы этот равнодушный зритель ушел, а взрослая, не уверенная в себе женщина - чтобы остался, ибо кому она теперь нужна, под пятьдесят, когда у детей вот-вот начнется своя жизнь. Кира готовила обеды и ставила тарелки на письменный стол, где Марк строчил статьи в газету. Тот благодарно кивал, как если бы этот обед принесла служанка.
- Посмотрите на меня, Марк Давидович. Я старалась. Я приготовила это для Вас. По рецепту.
- Спасибо, Кира. Я это ценю.
- Я не только кухарка, но еще и женщина, если Вы вдруг этого не видите.
- Я вижу.
- Такое ощущение, что не видите.
- Спасибо за обед, но мне надо работать, - предельно вежливо отвечал ей муж.
- Конечно... Вам Ваши статьи важнее человеческих отношений, Марк Давидович!
Она вдруг схватила со стола его старую записную книжку.
- Кира, пожалуйста, положи на место, я очень тебя прошу.
- Это просто предмет, а перед Вами стоит человек. Женщина, которая хочет совсем немного - просто человеческого внимания,— она стала махать записной книжкой над лысеющей головой Марка. - Если я Вам не нужна, почему Вы просто не уйдете? Это квартира моей матери! Она подарила ее мне и моим детям.
- Квартира, в которой есть и моя доля, - спокойным тоном отметил он.
Будучи уже на грани, Марк попытался выхватить из рук жены важный для него предмет. В этот момент потерявшая всякий самоконтроль женщина стала рвать страницы, и тогда Марк, завладев остатками записной книжки, начал в порыве злости бить Киру по голове. С ужасными криками та выбежала из комнаты. Муж остался собирать клочки.
К счастью, вскоре после этого подоспел устроивший всех вариант размена трешки на четыре комнаты в коммуналках в разных районах Петербурга. Уставшая от скандалов Наташа поехала жить отдельно, Даниил решил остаться с папой. Упаковав вещи, Марк задержался у окна, где рядом раньше стоял его письменный стол и вдруг разрыдался. Он старался плакать тише, зная, что его могут увидеть, но у него не получалось. Наташа снова стала свидетельницей слез взрослого, и хотя она уже не была трёхлетним ребенком, ей было совершенно нечего сказать этому человеку.
Удивленная увиденным, она растерянно прошла мимо его открытой двери, слегка замедлив шаг, словно пытаясь понять, искренне ли это.
Когда грузчики несли старое супружеское ложе в машину, оно развалилась на части как только оказалось на улице и еще несколько дней лежало там до приезда мусорной машины под возмущенные причитания соседок на лавочке.
- Как она вообще с ним жила, не понимаю. Я б такому не токмо что манюню, пятку бы не дала, - громко высказалась одна из них.
Так Кира оказалась одна в четырех стенах в коммунальной квартире. Вскоре подоспела новость о том, что у бывшего мужа все эти годы была и есть некая Зоя. Это повергло Киру в шок. В ней словно развинтилась какая-то очень важная пружинка: любви, доверия, последней надежды… Она вдруг изо всех сил захотела, чтобы Марк попросил у нее прощения за украденное время. За обиды. За нескольких неродившихся детей. За то, что теперь она осталась совершенно одна. Однажды Кира пришла к ним домой и, случайно застав Марка на кухне в его обычном домашнем виде - майке и вытертых тренировочных штанах - на глазах у соседей устроила сцену, кинувшись на него с кулаками.
- Какой же Вы гадина, Фридман!
- Уберите от меня эту сумасшедшую! - закрывая руками голову, как-то истошно, по-бабьи завизжал он.
Весь негатив, все обиды по отношению к мужской части человечества вдруг сконцентрировались для Киры в образе этого маленького ничем не примечательного человечка. Она часто уезжала к совсем уже старенькой матери в город, что служил ей словно убежищем, но и там ей снились длинные коммунальные коридоры - словно тоннели с тусклым светом в конце, серые петербургские проспекты в облачную погоду, по которым разбегаются маленькие гоголевские фридманы в одинаковых шляпах-котелках…
Проснувшись, Кира смотрела на обледеневшее окно, на яркие гроздья рябины, прикрытые белыми пушистыми шапочками снега, в голове шуршали строчки стихов, она бросалась их записывать, и ее отпускало.
Теперь она жила на два города. Возвращаясь в Петербург, Кира просто физически чувствовала там присутствие бывшего мужа. Сын продолжал жить с отцом. и ей не давали возможности навестить маленького внука, пока Марк был дома. Фридман, что к тому времени выкупил всю коммуналку, запретил пускать бывшую жену на порог. Порой, когда эмоции переполняли Киру, она поднимала глаза к небу и громко кричала его фамилию.
В родном городе становилось легче. Там была мама. Там сами улицы словно обнимали ее своими теплыми снежными варежками. На каждый день рождения бывшей тещи заходил Стас - седой худощавый пенсионер, без рубля в кармане, которого дома ждала больная жена. Стас спрашивал о Наташе, о внуках, а Кира мысленно возвращалась на старый клетчатый диван, где плакала после его ухода и чувствовала, что ей нужно было сделать все возможное, чтобы не расставаться с этим человеком. Во что бы то ни стало найти в себе стервозинку и не отпускать так легко мужа подруге. Простить друг другу грехи молодости и начать все сначала.
На старом клетчатом диване. Или в электричке. А, может, вообще не уезжать учиться в Ленинград, ибо кандидатский статус свой она так и не использовала и просто вела в школе группу продленного дня. Кира давно пребывала в поисках точки отсчёта, с которой все могло пойти по-другому…
В тот день она сдала кандидатский экзамен, купила красивое пальто и ехала к подруге, чтобы вместе пойти в театр. Уставшая от ночной подготовки, в практически пустом вагоне электрички она уснула, и когда поезд резко остановился в тоннеле, сильно ударилась головой о поручень.
- Больно, наверное.
Голос прозвучал словно с небес.
Проснувшись от боли, она увидела напротив улыбающегося ей человечка с сочувствующим выражением лица. На нем была шляпа-котелок. Внезапно в памяти Киры, словно видение, возникла сумасшедшая старушка у метро, которой она помогла собрать с земли бумаги.
“Гадина Фридман!” - до сих пор стоял в ушах ее надрывный крик и бормотание “черт же дернул меня сесть в эту проклятую электричку…”
Кира вдруг узнала лицо, которое она, семидесятилетняя, видела в небе. Вежливо улыбнувшись мужичку, явно настроенному на продолжение разговора, она вышла на ближайшей станции, чтобы подождать следующего поезда.